...Зои растерянно смотрит в зеркало на свое веснушчатое лицо. В целом, кожа её бледновата, большие щеки, маленький рот с не выразительными губами. Серо-голубые глаза не особо яркие. В общем говоря, вроде и миленько, но... скучно, тускло, ничем не примечательно. И не то, чтоб она особо комплексовала из-за внешности. По правде говоря, иногда она даже радовалась, что её внешность вряд ли можно назвать по-настоящему привлекательной, так как она не любила излишнее внимание и не хотела бы, чтоб ей проходу не давали парни-фанаты. Ей такое вообще не интересно.
Но вот сейчас она попросту пыталась понять, с какой-такой радости Габриэль Агрест послал в отель Гранд-Пари свою помощницу с приглашением для нее, Зои, войти в ряды моделей его дизайнов. Она даже не понимала толком, откуда он в принципе узнал о её существовании. И почему не Хлоя? Она изящнее, знает, как себя подать, врождённая француженка. Красотка с ярко-голубыми льдистыми глазами. Никаких шрамов, никаких "нелепых" веснушек. Нет, самой Зои её веснушки нравились, но Одри и девчонки из её бывшей школы зачастую указывали ей на то, что веснушки делают девушку внешне деревенской дурочкой.
Зои было всё равно, как она выглядит, главное, чтоб чисто и аккуратно, а на титул и образ волшебной принцессы она никогда не претендовала. Так что сейчас она сидела перед туалетным столиком, держась за стул обеими руками, и с недоумением пялилась на свое отражение. Она странная, немного нескладная, как многие подростки в этот период, с её скучным лицом, с её неровной стрижкой, которую она до сих пор не подравняла, с этими розовыми прядями... Модель дизайнера, довольно известного в Париже.
Бред какой-то.
Зои щипает себя за предплечье, морщится и ловит эту гримасу в отражении. Но даже после лёгкого, быстро тающего неприятного ощущения все происходящее все равно не кажется ей реальным.
- Хлоя, ты уверена, что это нормально? Разве не ты хотела? Мне казалось, тебе нравится... как там его... Адриан, сын этого дизайнера. Я думала, это ты хотела с ним сниматься. Или... Маринетт вот тоже. Она всё время пищит от восторга, когда заходит речь об этом дизайнере.
- Глупости, детка! Адриан Агрест - красавчик, но абсолютный зануда-ботаник. С ним разве что подружиться я могла бы. А Маринетт творческая натура. Её именно талант его отца интересует. Адриан ей как брат. А влюблена без памяти она в Котогероя. Котволкера. Ну, влюбиться в супергероя это нормально для девчонки-пятнадцатилетки. Пусть. Хотя если он разобьёт ей сердце, я его уничтожу. В общем, перестань искать  отмазки. Послушай, Зои. Отставь ты эту свою лишнюю скромность! Ты очень даже симпатичная. Думаю, уж опытный дизайнер знает, кого в модели берет. У тебя все получится! - несколько вальяжно прощебетала Хлоя, приобняв сестру за плечи. - А теперь нам надо поспешить. А то мадам Менделеева не пустит нас на урок, если  мы опоздаем даже хоть на минутку!
Что ж, им обеим в голову не приходило, что цели у "опытного дизайнера" отнюдь не поднять самооценку приезжей девчонки, а кое-что совсем иное. Но до момента, когда они это узнает, еще очень далеко.
Уроки прошли спокойно и даже скучновато. Однако Зои была словно на иголках. Она боялась не оправдать возложенного на неё доверия и надежд. Быть лицом какой-то более или менее известной компании та еще ответственность. И морока.
Так что, переволновавшись, она стала рассеянной. Ей передали информацию о том, что после занятий ей стоит подойти к Адриану и поехать с ним в какую-то конкретную студию. Да, они уже пару недель проучились в одном классе. Да только пока нще особо не общались: только "привет-пока". Неуверенно приближаясь к нему, Зои споткнулась об свой развязавшийся шнурок на цветном коде и полетела вперед. Буквально навстречу Агресту.
Боже, как по-идиотски неловко! Наверняка подумает, что в свои пятнадцать она по развитию отстаёт лет на десять...

[indent] Несмотря на яркое, жаркое пламя в очаге и множество свечей, воткнутых то тут, то там, оплывающих прямо на рассохшееся дерево столов, в помещении сохранялся прямо-таки неприятный, пробирающийся под одежду и пронизывающий буквально до костей холод. Они давали достаточно освещения, но никогда - тепла. Множество алхимических препаратов, останки тел животных и существ, расставленные по множеству полок вдоль стен, засушенные травы под потолком не терпели жара, сохраняясь только при неприятном любому живому существу холоде.
На алхимической лаборатории медленно, очень медленно закипало очередное зелье - темно-зеленое, им можно было обработать лезвие клинка или наконечник стрелы - плавно стекало в небольшую колбу уже пару часов как, но всё равно тягучая жидкость едва закрывала собой толстое дно.
В комнате на самом нижнем этаже подземелий было тихо, несмотря на кипящую в Темном Братстве последние пару месяцев жизнь.

[indent] Люсьен быстро, выверенно разделывал труп, лежащий на каменном столе, потеряв где-то привычную мантию Уведомителя и закатав рукава чёрной рубахи выше локтей, обнажая почти мертвенно-бледные запястья с ещё более белыми нитями шрамов и вымазавшись в крови.

[indent] - Слышащая в курсе? - Тихо спросил мужчина, впрочем, даже не посмотрев на стоящих у порога в его личные владения. Пока что весьма скромные, но лишённые от посягательства посторонних - тёмная, гнилая аура некроманта простиралась на добрую пару этажей, и даже едва ли живой Бабетте было немного неуютно, когда она забегала за реактивами или травами, которых у Люсьена всегда было в избытке.
Некромантам всегда было тяжело существовать рядом с живыми, а после возвращения из Пустоты Лашансу было и вовсе непросто, поэтому каждый день превращался для него в самую настоящую пытку. Но других вариантов на горизонте пока не наблюдалось.

[indent] - Я не думал, что всё… так, а она взяла, и… - Мямлит юноша, совсем ещё мальчишка у входа, перед этим бегло посмотрев на своего приятеля, что толкнул его слегка локтем в бок.

[indent] Лашанс подавил желание закатить глаза - слишком уж был занят. Резко дёрнул рукой, отсекая мягкие ткани от костей, тут же погружая их в миску с густым, едко пахнущим раствором - они ему ещё понадобятся, как и органы, которые можно будет пустить на зелья и сильнодействующие эликсиры. До его появления в числе живых подобным занималась Бабетта, но Люсьен знал себе цену еще тогда, двести лет тому назад. Его эликсиры, яды, настойки были на порядок сильнее. Он занимался этим и сейчас, восстанавливая навык, прекрасно понимая, что нестабильная пока магия не позволит ему выполнять контракты, как это было прежде.

[indent] - Громко. Чётко. Ещё раз, - тихо, совершенно спокойно отзывается мужчина, наконец поднимая взгляд на топчущихся на пороге убийц. Смотрит долго, пронизывая насквозь, заставляя ещё сильнее жаться друг другу, врастать в пол, чувствовать всю собственную бестолковость.

[indent] Когда-то под этим взглядом затихали даже его коллеги по Чёрной Руке, и рядовые убийцы не стали исключением, заговорив почти сразу:

[indent] - Мы пришли к ней сначала. Рассказали, что случилось, и про девчонку, и про...клинок. Она отправила к вам, - чуть более смело говорит юноша, судорожно сглатывает, вновь роняя взгляд в пол и добавляя уже куда как тише и менее смело. - Сказала, чтобы вы назначили нам наказание.

[indent] Лашанс всё-же тяжело выдохнул, не очень-то аккуратно, с громким шлепком плюхнув истекающее почти свежей кровью сердце на свободную миску.

[indent] - То есть, вы мало того, что упустили свою цель, указанную в контракте, но и позволили ей украсить клинок, дарованный вам из Пустоты самым Ситисом?

[indent] В помещении разом становится на пару градусов еще холоднее. Пламя свечей падает, мелькает на фитиле жалким голубоватым огоньком и пускает слабые искры, но мужчина быстро берёт себя в руки, щёлкает пальцами левой руки, и всё приходит в норму. Только пламя в очаге вьется беспокойно, облизывая чёрный котелок на вертеле.

[indent] Не хватало ему ещё сорваться на этих идиотов, которые продержатся в Братстве едва ли ещё полгода - Пустота, а ее зов Люсьен теперь ни с чем и никогда не спутает, заберёт их довольно скоро.

[indent] Вытерев влажной тряпкой наконец руки, оставляя на них всё равно бурые разводы крови, мужчина наконец разворачивается к убийцам. Его лицо всё ещё не выражает ни единой эмоции, как и чернильно-черные глаза, но голосом можно заморозить ещё пару городков в этой и без того холодной провинции. Лашанс складывает на груди руки, смотрит открыто, долго сохраняя молчание, подыскивая максимально подходящий вариант, который устроит всех.

[indent] - Ступайте. Не прикасайтесь к новым контрактам. По возвращении я найду вам… занятие.

[indent] Дверь с глухим, поспешным стуком закрывается с другой стороны, и мужчина всё же проводит по лицу ладонью, прикрывая глаза.

[indent] Всё было совсем не так, как он ожидал. Братство стало… другим. Лишь тень, жалкие слухи о той легенде, которым оно являлось двести лет тому назад. Ни системы, ни контроля, ни трепета перед Матерью и Ситисом, лишь жалкая жажда быстрых, лёгких денег, превращающая новых рекрутов в жалких наёмников.
Астрид, что пустила Тёмное Братство едва ли не по миру, нынешняя Слышащая, плохо понимающая, кем она теперь является, воспринимающая саркофаг Матери каким-то сюром, не более… пожалуй, из всего нынешнего Братства Люсьен мог открыто поговорить только с Цицероном, что много общался с Матерью в своё время, но вот именно с ним, как ни странно, и не хотелось.
Несмотря на схожесть взглядов, рыжий шут раздражал некроманта до дрожи.

[indent] У них и Чёрная Рука будто позаимствована у инвалида-бедняка из Виндхельма - только Слышащая и вернувшийся из числа мёртвых Уведомитель. Это даже не смешно.

[indent] Тяжело вздохнув ещё раз, Люсьен скользнул взглядом по трупу, которым занимался последние пару часов - ещё одна работа скампу под хвост. Он может наложить чары стазиса на останки, но какой от них толк, если в его комнаты регулярно вламываются все, кому не лень, а он понятия не имеет, когда вернется после того, как в очередной раз отправится подчищать за вверенными ему убийцами?

[indent] Все почти как раньше. Почти.

***
[indent] Снег сыпет, тучи тянутся всё ниже и ниже. Люсьен может посревноваться с ними в мрачности, хотя в этом нет особой необходимости - знает же, что выиграет с хорошим отрывом.
Дорога заканчивает петлять, и после одного из поворотов он наконец отпускает Тенегрива охотиться, погладив напоследок по длинному, гладкому черному носу - заставлять его дожидаться в общих конюшнях было почти что кощунством, а объясняться потом с конюхом за неожиданно откусанные пальцы не хотелось совершенно.

[indent] Город погружен в снег и тоску, как и двести лет тому назад. Лашанс ориентируется в улицах слабо, все-таки многое изменилось за двести с лишним лет, когда он был здесь последний раз, но это хоть что-то.
Карман греет записка контракта, который недоумки так и не смогли выполнить.

[indent] Исправлять чужие ошибки было его обязанностью. Заботится об убийцах в убежище было выбито у него на костях черепа, и Лашанс старался до последнего своего вздоха, Ситис свидетель.
Но как же его бесила чужая глупость!
К тому же, нынешние убийцы не шли ни в какое сравнение с теми, что подчинялись ему в Чейдинхоле, но…
Он был обязан.

[indent] Немного послонявшись по улицам, надвинув не слишком глубоко на лицо меховой капюшон зимнего плаща, чтобы примелькаться горожанам, он заходит в первую попавшуюся таверну, чтобы согреть руки и послушать местные сплетни - это тоже никогда не было лишним.

[indent] Заказывает горячий травяной отвар, занимает одно из свободных мест под не самым освящаемым столиком, скидывая с плеч плащ да скользя по местным лицам равнодушным, но цепким, внимательным взглядом.

это было началом конца. по правде, андромеде стоило понять это еще тогда, в пестрящей громкими заголовками статье, где пересчет смертей магглов давно перешел за десяток за последние недели, а отец мирно пил кофе, приговаривая, что лорд принесет в магический мир британии стабильность и положенное чистокровным семьям, по праву рождения,  могущество. у меды озноб бежал по позвоночнику, если процветание строилось на костях невинных, то этот мир был не для нее.

она закусывала щеку изнутри, до крови. тед писал о том, что участились нападения на магглорожденных волшебников — это переходило границы. аврорат сбивался с ног. люди боялись зависшей черной метки над крышей домов, уже заранее зная, что обнаружат там. меда малодушно боялась увидеть метку на предплечье кого-то из семьи или друзей. только потом понимая, что ее страхи были вполне себе обоснованы. за тихими разговорами светских раутов, что так любила аристократия, знакомых улыбках и привычных разговорах, там за масками знакомых, знаваемых и просто близких, скалились жестокие звери. загнанные и злобные, у которых была лишь одна правда, если ты не с ним — значит ты враг. и чистота крови тут уже не играла особой роли.

это было чертовой точкой не возврата. там, где рабастан, неосознанно вышибал твердую почву из под ног, словно в лицо бросая его правду. единственную верную в их окружении, ту самую от которой у самой девушки сводило внутренности, а к горлу подступала отвратительная горечь осознания, там где она отмахивалась от незнакомых имен жертв, палач зачастую был один единственный. тот самый человек, которому меда вполне могла бы доверить собственную жизнь, когда-то.

она даже не могла сказать, когда все это началось. спустя десятилетия ей казалось, что это чувство было с ней всегда. с самого детства, наполненного детским смехом, прятками в материнском саду, что в августе пестрил яркими красками и пьянил изобилием душных запахов цветов. тотальная уверенность в рабастане, та самая нерушимая, порой абсурдная и не требующая доказательств. свой собственный нерушимый остов, постоянная переменная в хаосе, что набирал обороты в обществе и безумии родной семьи, что со временем начинало казаться абсолютным для всех, кто носил древнейшую и благороднейшую фамилию. в какой-то момент андромеде становилось страшно за себя.

она воздух втягивает сквозь плотно сжатые зубы и давится этим, по детски наивным — пообещай не умирать никогда — это даже в мыслях ее выглядит жалко, что позволить себе совершенно не может. ее душит фраза, которую она так и не произнесет в тишине гостиной, потому что не имеет на это, собственно, никакого права, как и находиться в этой гостиной поздно ночью, когда давно должна была спать в собственной комнате; и уж точно не в праве она желать вцепиться холодными пальцами в ладонь, сдирая тонкую кожу ногтями, в попытке разодрать до крови, удержать любыми способами от глупостей, в которые ввязался. рабастан никогда не был глуп, но почему то сейчас опрометью с головой бросается в омут из которого не выплыть. ей пожалуй, впервые так страшно за кого-то другого. в конце концов хоронить лестрейнджа совершенно не хочется, как бы хорошо не смотрелся этот блядский черный цвет на ее фигуре.

андромеда морщится, за наигранным возмущением пряча болезненную рябь разочарования, что пробегает по лицу, растягивает губы на уголок в тихом фырчании, и, совершенно точно старается не отвернуться, жмурясь до белых точек перед глазами. потому что позорно разреветься, когда изнутри все пульсирует болезненным осознанием, словно крюками развороченная действительность — последнее, чего бы хотелось. особенно при нем.

она костяшками пальцев трет обжигающий след на щеке, стараясь игнорировать двусмысленность открывшейся реальности, где страх за состояние рабастана открыл для нее другую сторону его жизни, о которой совершенно не хотелось знать//думать. в таких случая блаженное неведение — самый идеальный вариант, даже если внутри скребет осознание, что знала до этого. — по крайней мере, теперь я знаю, что мы сможем обойтись без целителя и рудольфуса. — она растягивает имя старшего лестрейнджа почти по слогам,  кожей зная это покалывающее ощущение недовольства, которое обычно следует за упоминание старшего брата.  — если, конечно, ты перестанешь строить из себя героя и позволишь заняться раной.

первые пасы палочкой даются тяжело с дрожанием похолодевшей руки; меда взгляд отводит свой растерянный. она знает наверняка, как тяжело дается это его прости. вот только единственное чего дать андромеда не может — это прощения. это отражается затяжной болью на дне карих глаз, которую не вытравить даже спустя десятилетия.

— я просто не могу понять, зачем ты это делаешь? — брови ее темные сходятся на переносице, девушка щурится, рассматривая знакомые черты лица. кажется, ей знакомо все, уверенный спокойный взгляд и самый последний шрам, даже хмурая морщинка, которую хочется разгладить пальцами. это все еще  рабастан, с которым она гуляла в детстве в материнском саду, пряталась в комнатах поместья лестрейнджей, тихо переговаривалась в школьных коридорах, изредка сталкиваясь в факультетской гостиной — таких вот простых, жизненных, фрагментов в ее памяти, пожалуй, ровно столько же, как семейных хроник в старом омуте памяти, в доме блэков. - ты никогда не был жесток.

ей просто нужна была уверенность, переложенное на чужие плечи решение или молчаливый полный упрека взгляд, даже если осуждающий — плевать. что-то, что позволило бы удержаться там, где так невыносимо дышалось в последнее время. сейчас хотелось бежать, опрометчиво, боясь оглянуться и увязнуть в омуте бессмысленных смертей и войны за господство. решение, что позволило бы затянуть петлю на собственной шее еще сильнее, продолжив улыбаться, потому что это то, что хотели бы для нее родители. чистокровное долго и счастливо. что позволило бы запустить извечную траекторию движения по орбите, вокруг чего-то нерушимого. ее тотальная уверенность рассыпалась на собственных глазах, уродливой меткой, скотским клеймом на бледной коже.

возможно, в своих глазах они были последователями и революционерами. борцами за справедливость, в этом прогнившем мире. в ее глазах они были потерявшимися, отчасти, безумными, людьми. оттого больнее становилось видеть в рядах все больше знакомых лиц, дергаться в тиши, когда отвратительные слухи не дают уснуть, а сама ворочается с бока на бок, осознавая лишь одну простую истину. она так больше не может.

и уже совершенно не важно, зачем она сюда пришла. ее молчаливое прощание печет уголки глаз слезами, что никогда не будут пролиты. андромеда плечом ведет худым, поджимая тонкие губы. — это сейчас не так важно, считай, что хотела увидеть. впервые за долгое время ей больше нечего ему сказать. самый ее большой страх оживает в небольшой гостиной, на ее глазах. она должна была знать, что где-то здесь была точка не возврата, где на предплечье змеилась уродливая метка, которую так боялась увидеть на руке. особенно его.

Вы можете не верить в ангелов, но ангелы верят в вас.

Потешно было наблюдать, как освещённое лицо охотника напротив, вновь искажается испугом, напряжением и любопытством. Дин лицезреть способен лишь очертание того, что крыльями зовётся. На деле всё это в масштабах не посильных человечеству, огромных до неуклюжести и мощных до гулких, почти пружинистых раскатов грома. Когда подсветка гаснет, позволяя вновь ангару погрузиться в тёплый, едва ли не осязаемый мрак, я вновь склоняю голову чуть в бок, смотря на человека пред собой с особым, выраженным здесь контрастом. Впервые на Земле я с особой миссией от Господа, но здесь стоящее творение его мне не понятно в корне, в той самой установке, которую, ведь как по нам, Отец обязан прописать у них был на подкорке. Вопрос верования встал меж нами плотно, отобразившись на лице моём с вопросом. И я как небожитель отродясь не мог подумать, что это вот слепленное по образу с подобием Его... Уверовать не в силах. Человеку свойственно верить в Высшую Силу, так как эта вера облегчает ему жизнь. Ведь нередко, в проблемах мирской суеты, они, такие вот слабые, немощные, несовершенные, стремительно обращаются к Всевышнему за советом, и часто им становится легче от этого. Тогда во что верит сам Дин, пропитанный от кончиков ушей до пят своим порочным, неприкрытым скептицизмом? В себя? Но каково такое бремя на плечи смертные взвалить? Не давит ли оно ему на душу, терзая днём и ночью напролёт? Молчание продлилось отродясь не долго. Охотник насытившись негласным доказательством того, что ангел я и жить во правду должен на небесах, вопросы задавать отчасти перестал. Сменилась тактика ведения переговоров и я прислушался к сосуду своему: отчасти, Джимми чувствовал меня и благодать мою внутри, а иногда пытался как-то молчаливо подсказки дать, советы и я опускаю взгляд свой вниз, смотрю под ноги, и мне опять же непонятно, что должен значить этот жест? Так люди выражают свою неловкость за содеянное? Иль отведённый взор, возможно, символизирует передышку? Винчестер всё-таки упрямо, но в ангелов поверил. Хотя бы взять его жизненную практику в борьбе со всем, что сверхъестественный порядок носит. Я тот кто с лёгкостью ловушки демонские обошёл, не дрогнув под рукой с клинком и обрезом. Я тот кто схватил его и вытащил из бездны, не дав исчезнуть там навеки вечные. За это получаю долю формулировки слова, что образом таким меняет мыслей суть мою. Каков я ангел если медиум ослепла? Глаза сосуда изучающие микроскопические трещины вокруг вновь поднимаются, а залёгшая морщинка дум на лбу постепенно разглаживается, как только сам ответ находится сполна.
— Я её предупреждал, не надо меня выслеживать. — пред тем как божие дитя, которому даровано умение общаться с потусторонним добралось до сути моего начального, невероятно мощного естества, ослепнув окончательно и бесповоротно, было бережно информировано о том, что сие любопытство ни к чему хорошему не приведёт и стоило бы повернуть назад, но человеческое безверие так же прямолинейно как и упрямость, идущая буквально тараном вперёд, не видя никакие преграды и предостережения перед собой. Ведь знаю я, что сущность бестелесной формы с таким огромнейшим запасом сил, способна уничтожить, выжечь органы зрения дотла, лишив раз и навсегда такой великолепной, продуманной Отцом, способности видеть свет, наслаждаться зеленью травы, синевой небес. Знакомы ангелам ведь всем, насколько создания творца слабы, беспомощны, и ограничены. Однако, спасённый отрок со дна Адовых жаровень всё-таки был уникален в мышлении своём. Поверить, может быть, поверил, но застыдить меня пытался всеми силами как мог, ведя беседу в русло той, что вывела его на имена мои. Иначе я не знаю, как можно трактовать подсказки Джимми, который опустил глаза вместе со мной, неловко наблюдая за настилом здешнего ангара. К чему вопрос подобной формы? Охотник всё ещё не верит? Или открыто подводит меня к тому, что я ничем не хуже адского отребья, что демонами себя зовут уже давно? Вновь я встречаюсь с ним глазами, незаметно для себя сделав шаг вперёд, оторвавшись наконец от той литературы, что взял с собой сей храбрый воин на Земле.
— Мой лик нестерпим для человеческого взора, так же как и голос для Вашего слуха. — губами сухими молвлю истину простую, давая мысли ход и скорость. Дин озадачен ведь не только сейчас, не только в самый миг тот, когда оружие его, имевшее когда-то силу, вдруг стало бесполезным. За ним приглядывал я с самого начала миссии. Когда он выбрался из могилы и выдвинулся в сторону цивилизации, утопая в бесконечном круговороте простых, предельно ясных вопросов о том, кто же способен на такое: вытащить из Ада, восстановить телесную оболочку едва ли не по частицам и по крупицам, вновь дав возможность дышать, наслаждаться молодостью лет. И чувства радости тогда я в нём не ощущал. Лишь горечь паники и страха. Ведь младший брат всё время без него ведь как-то... был? Пришлось немного мне его проверить на заправке, явившись без сосуда своего. Но звук мой и присутствие для Дина лишь губительными стали и чтобы не лишить его вновь слуха, а так же не заставив стать слепым, я всё же растворился до момента, когда призвать меня готов он будет для прямой беседы и знакомства. И вот я тут, стою и наблюдаю, впитав в себя весь спектр человеческих эмоций. Моя эмпатия работает сполна, давая мне подсказки, позволяя мыслить немного наперёд того, кто просто не осмеливается задать вопросы разом все, вкушая истину по зёрнам в корне видя суть. И любопытство я его ещё сдержу, давая лишь ответ на то, что знать ему положено. Верить в ангелов и Отца нашего, не имея на то доказательств со стороны, не является признаком исключительности человека. Творение достаточно убедительно и чудесно, нет необходимости в дополнительных чудесах, чтобы поверить в наши способности и всеобъемлемость. Вера в Отца есть вера в справедливость. Без веры нельзя. Каждый верит хоть во что-то. Верит даже эгоист — в себя. И теперь необходимо было лишь время, когда охотник начнёт беспрекословно верить в существование высших сил, способных даровать ему не только жизнь, но и работёнку. И об этом Дин Винчестер обязательно узнает, я прослежу.

я — воскресение и жизнь. тот, кто верит в Меня, если и умрет — оживет,
а кто живет и верит в Меня, тот никогда не умрет.
ты этому веришь?
                                   от Иоанна, глава 11.




Иногда я, потерявшись в разрозненной веренице дней, думаю: "Что сейчас с Хайке? Где она и как себя чувствует?" А потом резко, ледяным вздохом, вспоминаю, что с Хайке — ничего, что она мертва. Ее тонкие холодные руки лежат на бескровной груди, она сонно откинулась в самом лучшем и изящном гробу, который могли сделать в Сербии. Она замолчала и больше не смеется.
Сегодня я помогаю ей выбраться. Протягиваю к ней металлические пальцы, чтобы Хайке было сподручнее опереться на мою руку, и черчу ей на лбу тетраграмматон из своих личных букв. Я заговариваю ее ласково, как больного ребенка, потому что иногда она, ее нежная, переливчатая тень в памяти Земо, кажется мне важнее всех прочих его внутренних образов.
Я вдыхаю ей в вены — ледяной зимний ветер, и она открывает глаза.

Иногда мне кажется, что я помню ее маленькой. Она жила тогда с ним по соседству. Непоседливая, невыносимая девчонка. Хайке всегда была первой, самой шумной, самой быстрой, самой извалявшейся в грязи.
Когда она орала на всю улицу: "Гельмут, выходи," — ее маленькие, требовательные легкие прогоняли через себя, казалось, весь воздух Заковии в один глоток. Когда ей хотелось его внимания, она тащила будущего барона в страшные места, вроде ведьминого пруда или заброшенного дома, или подкладывала ему в постель холодных живых лягушек семь дней подряд.
У нее постоянно были разбиты либо коленки, либо нос, и лохматая грива золотых волос маревом подрагивала на солнце.
Хайке всегда умела жить. Когда ее семья решила переехать обратно в Зальцбург, она зашла к Земо, непривычно серьезная, но привычно упрямая:
— Когда я стану взрослая, я вернусь. И ты должен меня дождаться, иначе... — она провела тогда большим пальцем по шее, думаю, это мало походило на просьбу. Скорее — на требование. Я боюсь представить, что было бы с Земо, не дождись он ее.

Я вывожу ее, босоногую и прекрасную, на кладбищенскую мокрую землю, и она на меня смотрит разорванными по весне, полноводьем, льдинами, ледяными горными ручьями, вскрывающейся Невой. Я сам люблю ее, люблю отзвук ее мыслей — в чужих словах, ее художественный вкус — в чужом выборе картин, ее книги — на полке в моей комнате. Я знаю ее почерк, потому что я часто закладываю пальцем те страницы, которые закладывала она, пока искала карандаш для пометок. Я знаю, как она пахнет. Я заговариваю древние буквы на ее лбу, и она остро улыбается, даже сквозь ледяное окошко смерти. Иногда мне кажется, что она бы поняла меня.
Поняла бы меня во многом.
И в первую очередь, конечно, в моем отношении к Земо.

Иногда Гельмута нет сутками. Хайке уже привыкла, потому что ей определенно есть чем заняться. Муж всегда возвращается, пытаясь бесшумно скользнуть в ванную, чтобы смыть с рук ложь, смерть и страшные государственные секреты, а ее это только веселит.
Ей всегда хочется сказать что-то вроде "я знала, дурачок, что выхожу не за пастыря". Но все как-то не к месту, да не к месту. А потом все как-то завертелось, да и что уж там.
Хайке нравится ловить его на пороге, торопливо втираться в расстегнутый форменный китель или между пуговиц военной куртки, вдыхая его усталость. Она расстегивает массивную пряжку его ремня и говорит: "У тебя пять часов на сон, жизнь слишком коротка, дорогой, чтобы ты дрых без задних ног сутками," — и будит его, конечно, через четыре сорок пять. Она захлебывается, энергично жестикулируя, пока он пытается в принципе сообразить, где он и как его зовут. А Хайке уже прижимается лбом к его сонному лбу, напирает: "В с т а в а й. Срочно. В с т а в а й".

Хайке торопится жить, быть везде, посмотреть — все. Возможно, она что-то знает, возможно, она слышит, как в ее собственном, коротком, ярком сне, кто-то шепчет ледяными губами какие-то русские слова. Она убеждает Гельмута, что ей снится черный человек с белой рукой, в окружении красных звезд. Один раз она все-таки запоминает этот рубленный набор звуков, отдаленно похожий на сербский, складывает их в словаре — в слова: "Надо торопиться, Хайке, времени не так много".
И она торопится, не суетливо — весело, жадно. Она работает — как не в себя, успевает заниматься живописью, читает, она втягивает Гельмута — в это утонченное, яркое общество. И на все те отпуска, которые он планирует провести спокойно, в родовом поместье, она берет билеты на двоих в другие страны. Показывает ему картины. Показывает ему жизнь. Война — это не все, есть что-то выше, что-то больше, что-то важнее. Она в каждом городе оставляет крошечную частичку своего сердца, словно пытаясь таким образом задержаться в этом мире на вечность.
Иногда ей хочется орать, как прекрасно, больно, радостно, важно — жить.



— Гельмут, — она громко шепчет, настойчиво распахивая шторы. Земо вернулся ночью, и, видимо, был настолько уставшим, что завалился спать на изящный, обитый синим бархатом, диван в гостиной прямо в форме.
Она на пробу кидает в мужа смятую быстрой рукой кружевную салфетку. Со временем, его военные рефлексы обострились, и подкрадываться к нему, особенно спросонья, стало делом не таким веселым, как в детстве.
Хайке достает карманные часы и сверяется. Она решает, что, если Гельмут не откроет глаза через три минуты, она пойдет в кабинет за водостойким маркером, и нарисует ему на лице усы. Или еще что похлеще.
— Гельмут, хватит спать, — она шепчет еще громче. Ее распирает от необходимости выдернуть Земо обратно в этот мир, впечатать его в невыносимую яркость жизни. Она качается на носках, а потом торопливо срывается в кухню, сделать им обоим по чашечке кофе. Хайке может поджечь даже воду, и ее кофе на вкус похож — на нефтеотходы, но ее ничего не смущает.
— ГЕЛЬМУТ.

на форуме уже есть

добавлю потом свежее-

Неизменно немигающий взгляд. Какой-то частью себя хотелось уклониться в неестественной позе, лишь бы отодвинуться от Орочимару с этим его мерзким взглядом, совершенно неприкрытым, каким-то... вероятно, Учиха не найдёт полноценного определения, но там непременно будет что-то о бесстыдстве, голоде и наслаждении; подальше от такого прикосновения. Прогнуться, изогнуться, лишь бы по нему ничего не скользило, почти инстинктивно убраться, но... Саске этого не делал, лишь продолжая глядеть своими тёмными, тихо закипавшими глазами, что погрязли в бездне мести и жажды — вернее, необходимости, от которой не сбежать — силы, прямо в чёртовы змеиные глаза. Нет, Учиха Саске может быть усталым, надломленным, каким угодно, но когда у него имелась цель — это единственное, что имело значение; заставить свернуть или остановиться, его могло либо её достижение, либо смерть. Он одинаково готов к обоим исходам, не ища третьего варианта.
      Саннин и близко не понимал, с каким наполнением имел дело. Насколько сильна ненависть Саске. Насколько большую часть его она составляла, являя собой практически его целиком; ничего лишнего в младшем брать быть не должно. Мальчишка же покажет. Не её всю, потому что приберег для Итачи, но достаточно — сейчас или потом — чтобы Орочимару никогда не оспаривал стремление Саске. Его требование. Его часть не озвученного договора, детали которого юного нукэнина даже не волновали. Саннин ещё увидит, что такое настоящая, всепоглощающая, абсолютная ненависть, за которой нет ничего. И не посмеет его ограничивать. Никто не посмеет. До самого Дня Х.
      Ничего не говоря и лишь едва поджав губы, мальчишка убрал руку змеиного саннина от себя. Ему неприятно. Не то чтобы это важно — пускай личное пространство и являлось тем немногим, что имелось у Саске — но ведь иногда ситуации в демонстрации, в деталях, в нюансах? Он не Кимимаро, не Таюйя, не прихвосты, что смотрели в рот или служили из страха. Каждому из них Орочимару что-то обещал, со временем переводя это либо в зависимость, либо в обязательство. Но Учиха Саске не был остальными. Не был как все. Учиха не могут быть как все, и хорошо бы этому мерзкому ублюдку это понять. И дело вовсе не в том, что мальчишка ненавидел — конкретно — Орочимару, ведь ему и не за что делать этого, просто... Саске, нужна, сила. Он, не, может, терять, ни, секунды. Он, обязан, убить, Итачи. Обязан отомстить. Он в отчаянии. Он действовал так — единственно верно — как полагалось тому, кому больше нечего делать, да и терять тоже [кроме своей цели]. Не загнанный, но выставленный в качестве ценного приза; не за просто так, а потому, что не сдался, четка зная, что ему нужно, и ища пути это заполучить. Не зная лишь одного — как. Как перестать быть слабым.
      Орочимару станет его первой серьёзной планкой.
      Подсознательно мальчишка решил это, когда его окутали змеи.
      Стать сильнее Саннина — или слиться Саннином, если это даст необходимый результат, ему давно плевать на себя — критически необходимо, чтобы убить Итачи. Сейчас новоявленный "учитель" для Учиха неподъемный.
      Однако, это не поставит его в положение подчиненного. Это стало бы ошибочной позиций с самого начала. Подчиненным не давали всего; их выстраивали, бросая остатки риса. Саске нужно ВСЁ. Он отдавал ВСЁ и желал в ответ равноценного. Раз уж Орочимару так его хотел. Настолько сильно. И куда более торопливо, чем мальчишка сейчас требовал то, что ему и обещали в случае визита в логово опаснейшего из преступников современности.
      Нет, так дело не пойдёт.
      Если Саске готов отдать за что-то всё, чтобы получить одно простое значение, то и получить обещанное намеревался это без танцев с бубнами. Надо с чего-то начать. Действием.
      Да, ему сейчас не одолеть Орочимару — это логично и понятно, объективно более чем полностью. Мальчишка даже пытаться смысла не видел. Вообще ведь не за тем пришёл, ему нужна сила, нынче силу может дать Саннин, а Саннину нужно быть в здравии и не помирать. Иначе бы Саске не пришёл, если бы уже оказался в состоянии его одолеть. Потому тягаться с ним — глупо. Но и подчиняться, с самого начала почти бесприкословно следуя желаемому омерзительным ублюдком — нет. Ошибочная позиция. Саске не был глупым красивым мальчиком с ценными глазами. Он знал, как временами впечатляли демонстрации. И его самого в том числе. К тому же, многое в самом деле подкатывало к горлу и пульсировало внутри, нуждаясь выплеснуться хоть как.
      Он даст Орочимару то, чего тот сейчас желал больше всего. Даже если думал, что желал иного. Саске плевать, спланировано это или нет: ему просто надо начать действовать, чтобы всё перетекло в то, что мальчишке нужно. Сейчас. Сегодня. И завтра. И послезавтра. И до тех самых пор, пока труп Итачи не упадёт к его ногам. А Саннин естественно не желал убивать его — здесь, сейчас; как и навредить. Хорошо, всё даст. Заодно разгонит себя, вернув с койки в тонус. Быть слабым Саске ненавидел столь же сильно, как Итачи; синонимы.
      "Твой лимит — две за день", — голосом Какаши. Да-да, он помнил. Лимит, что испытал на себе, после обратившись к метке со всеми вытекающим, спасибо. Сейчас и двух слишком много: Саске знал, что Орочимару едва ли с ходу потащит его испытывать Птицу, имея к новому экземпляру слишком много вопросов да предположений. И тем не менее.
      Глаза неизменно на змея, потому что чёрта с два этот раунд так быстро закончится, ещё и прямо со старта. Нет. Особенно пошевелиться Саске не мог, зато близкое положение Орочимару — как нельзя кстати. Помещение небольшое, лишнего в нём ничего не было, а Кабуто послушно стоял у входа, всё отмечая и наблюдая. Ну и чёрт с ним, зачем этого учитывать, не с тем ведёт диалог и "договаривается". Кунаев, сюрикенов, да вообще ничего, что можно использовать или зацепиться. Только Орочимару, койка, закрытое пространство и Саске, чёрт подери, в халате и змеях [эстетика]. Посыл Саннина понял — это к слову, да, потому что Учиха не глупый красивый мальчик с особенными глазами, — что не равняется решению действовать так, как полагалось... кому-то другому, не Саске. Услышал, запомнил, учёл, но сделал по-своему. Пускай знает, с чем предстоит работать, пускай тоже не гребет под общую гребенку и свои готовые планы, свои готовые подходы к кому-то другому. С Саске надо иначе — Орочимару ведь уже это понял, не так ли? Снова: пускай то и получает.
      В руке собирается чакра. Мощная Чидори вовсе не нужна, но реакция живых змей на электричество, реакция чужой чакры в них — это в любом случае движение, а еще некий фактор неожиданности. Потому Саске воспользовался этим моментным послаблением, чтобы резко двинуть рукой и разорвать молнией — демонстративно и воспитательно — сжимавших его змей. Орочимару — мерзкий ублюдок, но не идиот, что важно: Учиха понимал, что Саннин не таков, как все те прочие неудачники и идиоты; ещё в лесу. Неизменно удачно близко, потому его руку и плечо хорошо использовать в качестве зацепки-трамплина, в то время как кровать и, собственно, живот (и колени) нукэнина служили неплохим маневром для отвлечения. Потому что когда змеи разорваны — толчок по тем самым указанным частям, давление в руку, крепко вцепиться ею, дабы вскочить с места и, надавив, использовать Орочимару как опору для кувырка через него же. С тех пор, как они виделись, глаза Саске в самом деле стали сильнее. Из-за... чёртов неудачник, и там Саске тоже поступил по-своему, не как настойчиво хотел Итачи, к чёрту их всех. Тот бой вообще открыл и научил Учиха немалому, и даже от Троицы Звука, подосланной прежде (разумеется он им проиграл, но и не за тем отправляли маячить перед глазами, не так ли?), и Орочимару стоило бы это заметить и оценить [Учиха запомнил и продемонстрированную манеру Саннина в лесу тоже, если уж на то пошло; хорошо запомнил, потому что как объективного шиноби увиденная мощь его напугала]. Если что-то не принести Саске, то он сам добудет это себе как умеет и как знает, потому что ему нужно. Даже если в чёртовом халате.
      Нет, не напрашивался на бой — это бессмысленно. Саске пришел взглянуть и, чёрт подери, взяться наконец за силу, а не языком молоть. Или молоть хотя бы с существенной пользой: Какаши тоже много разговаривал, как и целая Коноха. Они все, чёрт подери, кроме Саске, любили пошевелить языком.
      Ноги прочно приземлились на пол, следом за ними плавно лёг и халат, как ему и полагалось покрывать тело. Кабуто всё там же, Орочимару тоже, зато Саске уже не в кровати, не в змеиных кольцах, подальше от обоих и, в общем-то, в каком-то смысле даже имел некое условное пространство для маневров. Даже если здесь делать нечего.
      — Твои правила, наша общая заинтересованность в успехе и моё исполнение, Орочимару, — прямой взгляд, слова звучат медленнее. Вкрадчиво. Не требовательно, скорее даже... с намеком на дипломатичный паритет, что не оспорить. Почти констатация, но не совсем — Саске не безрассудный и понимал, с кем имел дело. Как и кое-что иное. — Они все — не я, не забывай об этом. Я Учиха. Значит и правила придется подправить, чтобы отточилось исполнение.

тут пост

Говорят, свет в послевоенном доме совсем не такой, как в довоенном.

Послевоенная Коноха - думает Наруто - тоже другая. Она кажется незнакомой и, возможно, немного чужой (немного?..). Она не вызывает чувства неприязни или вроде того, вовсе нет! Просто… Иногда кажется, что она вообще не вызывает никаких чувств. И это чертовски пугает.

На самом деле, это доводит Наруто почти до глухого отчаяния.

Потому что не может такого быть.

Так быть не_должно. Но оно есть - появляющееся вспышками, накатывающее ледяными волнами осознание, что как раньше уже не будет. Никогда. “Как раньше” осталось в довоенной деревне, большой, людной, светлой, тянущейся вверх разноцветными черепицами крыш, утопающей в густых зеленых кронах окружающих ее деревьев… Вокруг новой Конохи пустырь - вздыбленная, взрытая множественными боевыми дзюцу голая земля, уродливый шрам, оставленный битвой. Той самой, в результате которой скрытая деревня, которую они все знали, перестала существовать.

В новой Конохе, все еще не отстроенной до конца, дома низкие, приземистые. Простенькие и все одинаково невзрачные. Короткие полупустые переулки вливаются в такие же улицы. Наруто не знакома ни одна из них. Приходится закрывать глаза, чтобы увидеть то, чего нет: врезавшиеся в память углы и повороты, торговый квартал, цветочный магазин Яманака, Ичираку и лавку с масками, ту самую, хозяин которой однажды гнал Узумаки прочь, пинками, проклятиями и обидными словами… Его, конечно, уже нет в живых. А перед глазами - незнакомая стена чужого дома. Тупик.

Новую Коноху не “стерегут” дайме прошедших лет. Нет лиц на Горе Хокаге.

Горы Хокаге больше нет.

Наруто стыдно. Ками, как же ему стыдно! За то, что не может даже заставить себя думать об этом месте, как о доме. Он думает (надеется): “это пройдет”, обязательно пройдет, нужно только чуть-чуть подождать - все они сильно пострадали на этой войне, не только деревня, и люди тоже. В основном пострадали именно люди. И им всем просто нужно немного времени. Да, именно так.

Но на душе почему-то все равно невыносимо гадко.

Наруто чувствует себя предателем.

Наруто не_чувствует себя в безопасности в стенах новой Конохи (наверное, потому, что стен, как таковых, еще и нет… таких прочных и высоких, какими они были). Тревога становится его постоянным спутником - постоянное ожидание беды.

У Наруто просто кошмарные проблемы со сном. Кошмарные - ключевое слово.

В каждом сне - стоит закрыть глаза - огонь и черные тени. Ничего конкретного, никого конкретного (повторяй себе это почаще, Узумаки), но внутренности все равно морозит и стягивает в тугой узел, который поднимается к самому горлу и… Наруто просыпается, выныривает из промозглого, липкого от того, что ему нечем дышать. Спазм проходит не сразу - воспоминания продолжают душить напополам со злыми слезами (как тогда…

прямо как тогда) и блядское сердце пытается сбежать к чертовой матери, проломив собою ребра, потому что к такому его жизнь не готовила. Наруто к такому жизнь не готовила. Он-то думал, что война - самое страшное, что им выпало пережить, но оказалось, что есть вещи и пострашнее.

Впрочем, Узумаки совсем не уверен, что он не единственный, кто сходит с ума.

Свет в послевоенном Наруто тоже не такой, как в довоенном.

И знаете что? Это не_проходит со временем: не отпускает, не лечит и еще много всяких “не”. На самом деле, становится только хуже.

Но все вокруг, кажется, продолжают жить и прекрасно с этим справляются, вызывая чувство острой зависти, безжалостно полосующей по самым незащищенным местам - по сердцу, например. Или по совести. Это больнее, чем получить кунаем в живот.

Наруто кажется, что только он один не_вывозит. Обидно, досадно, но он упрямо продолжает играть по кем-то установленным правилам, основным из которых является “докажи всем, что можешь”: разводит бурную деятельность по приведению деревни в божеский вид (на пару с Ямато-сенсеем принимая едва ли не самое активное в этом участие), ходит на миссии, не берет выходных (и пару раз отрубается прямо в кустах во время слежки), аргументируя это ничтожной численностью шиноби, донимает Шикамару вдвое настырнее обычного, пишет письма в Суну пару раз в месяц, “чтобы Гаара не скучал”, и улыбается, улыбается, улыбается до судорог скул.

Не помогает.

Наруто едва не отправляет на Тот свет двух чунинов - совсем молодых ребят - решивших в ночи сбежать из общих казарм, в которых оставшимся шиноби приходится ночевать, пока деревня полностью не отстроена (сначала мирные жители, и только потом собственные дома обретут они). Ничего не успевших понять парней спасает только реакция Кибы и, как ни странно, Курамы: опасно горячая огненная чакра конвульсивно сворачивается, когда Наруто, выныривая из очередного Ада, подскакивает на своем футоне, сверкая одуревшими голубыми глазами...

Все продолжают делать вид, что все в порядке. Но Узумаки давно научился замечать и расщеплять на составляющие косые взгляды (взгляды, а не людей). Он в этом профессионал.

Ощущение непрекращающегося падения не покидает Наруто ни на секунду - он словно летит в бездну, и теперь ему не за что даже зацепиться, чтобы прекратить это. Вокруг нет ни единого выступа. Мечта стать Хокаге? Любовь к Конохе?.. Отчаянное желание вернуть друга… Куда? Домой? Но Наруто не может заставить почувствовать себя дома, что он может предложить в таком случае Учиха?

Наруто не будет больше гонятся за Саске, потому что они ведь поговорили. В цукуеми, они все выяснили, и Узумаки принял выбор товарища - исправил ошибки детства. Поступил, как друг. Пусть Саске так и не ответил ему на эту дружбу взаимностью. Кроме того, он все еще нукенин, который находится в международном розыске, и даже Наруто не может с этим ничего сделать. Он знает - он пытался. Даже Шестой тени огня не под силу переубедить весь Совет, и уж тем более Какаши-сенсей мало как может повлиять на феодальных лордов.

С этим приходится мириться. Впрочем, самого Саске это, наверное, мало волнует.

Наруто летит вниз, и даже сейчас он чувствует как звенит соединяющая двух людей невидимая нить. У второй половины его души репутация террориста и хладнокровного убийцы. Это тоже далеко не плюс в его копилку.

Сколько сил придется приложить Какаши, чтобы спасти будущее Узумаки от наложения длани Совета, только Ками известно.

Джинчурики старательно избегает Сакуру, потому что она_не_слепая. Потому что смотрит на него иногда, как на неизлечимого больного: с тревогой, беспокойством и сожалением. Не с жалостью, а будто она сама в чем-то виновата. Наруто это не нравится. И он старается как можно реже попадаться ей на глаза.

Но когда бы Харуно интересовало чужое мнение?

Удивительно, но Сакура даже не бьет его. Просто говорит, что запрет где-нибудь и попросит Цунадэ наложить самое сильное запирающее дзюцу, на которое та только способна. Если Наруто не позволит ей хотя бы попытаться помочь.

Аргументы за то, что ему не нужна ничья помощь, и все прочие теоретически возможные возражения прерываются громким хлопком двери больничной палаты и безапелляционным “спи”.

Что ж… Возможно, это не такая уж плохая идея, хоть Узумаки и против того, чтобы оккупировать реанимационное отделение, место в котором вполне может понадобиться кому-то из его тяжело раненых товарищей. Никто не знает, когда миссия ранга А может вдруг перерасти в кошмар класса S, только не в мире, в котором они живут сейчас.

Но тело не обманешь. Наруто устал. Он знает, что, скорее всего, это ни к чему не приведет, что все закончится на очередном кошмаре, но таблетки, выданные Харуно начинают действовать и джинчурики все же вырубается…

...Чтобы очнуться от вопля. Собственного и… Сакуры, чье тело (господи, какие же хрупкое оно на вид!) мгновение назад врезалось в стену с характерным хрустом (Наруто надеется, что стены), отброшенное мощным импульсом огненной чакры В чужих глазах - зеленых, как луг, что раньше простирался за Конохой аж до самого леса - неверие и испуг. Не страх (по крайней мере пока), Сакура, скорее всего, просто была застигнута врасплох… Еще бы.

Узумаки сметает с больничной койки с невообразимой скоростью, так, что он сам практически вжимается в противоположный угол, с неверием глядя на подругу… Вернее на то, что сделал с ней.

- Сакура...

Первый порыв - поспешить на помощь, и собственное тело по инерции дергается в нужном направлении, но Наруто останавливается себя. Нет.

НЕТ, он не должен приближаться к ней, он не… Снова не контролирует себя.

- Сакура, прости...

Впервые после войны Наруто чувствует не растерянность, тревогу или отчаяние. Он в ужасе.